Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов - Михаил Бирюков

условий, помещения, согласия хороших сотрудников осторожно и постепенно увеличивать работу, имея в виду опасность насаждения дилетантства. Деревообделочную можно сохранить только при условии переноса центра тяжести на конструкцию, отказавшись от резьбы и кустарного пошиба, и возможности приглашения художника деревообделочника»[605].

Письмо было представлено в Наркомпрос в начале октября 1921 года. С него начался отсчет последних дней Свободных мастерских во Владимире. Николай Смирнов с коллегами еще раздумывали, какие изменения в их планы на новый учебный год внесет очередной переезд, корректировали в связи с этим программы отделений и мастерских, а в Наркомпросе все уже было решено. ВГСХМ лишили государственного статуса и оставили на волю губернских властей. 27 января 1922 года коллегия владимирского Губотнароба постановила: «Владимирские художественные мастерские закрыть»[606].

Пафос рождения Свомас подразумевал их устремленность в будущее, но не гарантировал им долговечности. Давид Штеренберг и его сотрудники, продвигавшие дело художественной революции, считали, что сама эпоха будет ковать и перековывать формы подготовки художников. Так и случилось. Только будущим совсем скоро овладели силы, которые под лозунгами революции обуздывали ее. Поэтому Свомас оказались не подножием, не ступенькой к дальнейшему раскрепощению искусства, а лишь порывистым жестом, звуком оборвавшейся струны, глоссолалией времени великих разрушений и великих надежд…

В то время как повсюду закрывались Свободные мастерские[607], история мстёрской «Сельской академии» еще даже не достигла своего экватора.

Глава 6

Испытание огнем

Беспризорники. 1920-е

Зачатьевский монастырь, Москва. После 1917

В Мстёре 1922 год начался с больших надежд, проходил под знаком крепнущей уверенности в своих силах, а завершился катастрофой. Наркомпрос, убедившись в возможностях мстёрского коллектива и оценив запас прочности его материальной базы, решил расширить источники комплектования коммуны за счет беспризорников. Главным поставщиком стал так называемый Зачмон — бывший московский Зачатьевский монастырь, превращенный в спецприемник Отдела правовой охраны НКП. Туда свозились из разных мест дети-правонарушители. Изрядную долю среди них составляли те, кому было от 14 до 20 лет и кого уже трудно было назвать детьми. Тем не менее приемно-распределительный пункт получил невинное название Детский городок. Сами сотрудники Наркомата просвещения называли его «филиальным отделением Смоленского рынка со всеми ужасами ночлежки и приюта»[608]. Стоит сказать о нем несколько подробней языком документа того времени: «Сумбурная, нелепая организация… [где] свыше полутораста детей, мальчики и девочки, дошкольники и юноши, жили запертые… ожидая изо дня в день перевода куда-то; в этом ожидании проводились многие месяцы в грязи, холоде, полном безделье и запущенности. Спали на двухспальных кроватях, целые дни лежали на них, плевали, курили, несмотря на запертые ворота, убегали, ежедневно с казенными вещами совершали экскурсии на Смоленский рынок и были грозою всего района»[609]. В середине десятилетия будущий товарищ Модорова художник Федор Богородский пожнет «шумную славу», портретируя беспризорников Зачмона. На всю жизнь запомнится ему мрачная атмосфера темных комнат с отваливающейся штукатуркой, острым запахом карболки и уборной, где их обитатели играли в карты, нюхали кокаин, делили добычу, дрались[610]…

Александр Богданов. Босяк. 1922. Бумага, тушь. Государственный историко-художественный и литературный музей-заповедник «Абрамцево»

Беспризорники. 1920-е

С осени 1922 года Детский городок начал высылать в Мстёру своих разновозрастных «граждан», обладавших суровым опытом уличной и криминальной жизни. При этом обязательный критерий наличия художественных способностей выдерживался весьма условно. Даже на взгляд не избалованных жизнью юных «аборигенов» коммуны пришельцы предстали «шумной, необузданной, разношерстной, голодной, плохо обутой и плохо одетой толпой»[611].

Пережив первоначальный шок от резкой смены обстановки, вчерашние обитатели вокзалов, рынков и притонов попытались установить в патриархальной Мстёре свои законы. Для этого нужно было сначала разрушить местные правила. Новой реальностью еще недавно почти пасторальной атмосферы сотрудничества между учителями и учениками стали побеги, саботаж, дерзкое, вызывающее поведение, кражи. Теперь на уроках рисования, пока одни старательно следовали советам наставников, другие рвали драгоценную бумагу, протирали ее резинкой до дыр и марали друг другу лица углем…

В 1968 году в «Комсомольской правде» вышел материал Ивана Зюзюкина, основанный на впечатлениях от встречи журналиста с бывшими мстёрскими коммунарами[612]. Автор так писал со слов собеседников о драматическом периоде в жизни коммуны: «Присланные по разнарядке „Зачмона“ имели за своими плечами богатое прошлое… Были среди них бродяги, воришки и даже убийцы. Попав во Мстёру, они тут же группировались по земляческому признаку: ашхабадские били пензенских, пензенские отнимали одеяла у вологодских». На смену порядку, взаимопониманию и творчеству шел хаос. Волны российского потопа докатились до дверей «мстёрского ковчега» и грозили его захлестнуть.

5 ноября, днем, вдруг загорелись мастерские. Пламя быстро распространялось, находя все новую пищу среди дерева, тканей и машинного масла. Пожар перекинулся на котельную, клуб, канцелярию, библиотеку… Шансов усмирить разбушевавшийся огонь не было. Благодаря самоотверженным действиям сотрудников удалось спасти некоторые станки и инструменты. Каким-то чудом обошлось без жертв. В рапорте, написанном в полном смысле слова по горячим следам, Федор Модоров ощутимо старался успокоить не столько свое начальство, сколько себя самого, словно взвешивая на весах то, что погибло и что смогли сохранить[613]. Но, конечно, это была настоящая катастрофа.

Среди главных потерь — силовая установка, мастерские, клуб с двумя роялями и декорациями для спектаклей, почти все книжное собрание семьи Протасьевых в семь с половиной тысяч томов[614]. Когда погасло зарево пожарища, территория коммуны, а вместе с ней село и Мстёра погрузились в темноту ранних осенних сумерек, будто вернувшись в «доисторические» времена. Теперь им снова предстояло жить по солнцу…

Скоро выяснилось, что «в огонь» угодил и сам кропотливый, рачительный собиратель сгоревшего добра. По-видимому, в Мстёре Модоров успел нажить себе недоброжелателей. Бескомпромиссный стиль революционного времени сплошь и рядом создавал предпосылки для сведения счетов, для личных расправ. Создателя коммуны немедленно обвинили в умышленном поджоге, арестовали и увезли во Владимир[615]. Абсурдное обвинение вызвало оторопь даже в Губотнаробе, с которым у Модорова были прохладные отношения. В сообщении о мстёрских событиях, адресованном в НКП 15 ноября, владимирские чиновники подчеркивают, что «Губоно не может допустить мысли о виновности Модорова»[616].

Евгения Калачёва сначала посадили под домашний арест на том основании, что он являлся «деятельным сотрудником прежней администрации», а 14 ноября вызвали в Вязники, предупредив, чтобы он захватил с собой запас продуктов. Иначе как угрозу заключения эту повестку истолковать было